Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

Владимир Дмитриевич Ляленков

Крещенские морозы

(сборник)

Крещенские морозы

…Я всегда была веселой. Помню, еще девкой бегала, все хохотала, глядючи на подружек: та ревнует и сохнет, та слезами умывается. Жила здесь некая Манька Захарова, отец ее мастером работал на кирпичном заводе. Хорошо они жили. Только эта Манька даже травилась: влюбилась — не помню, в какого малого, — он на нее ноль внимания. Она и наглоталась порошков. Отлечили ее в больнице, вернулась она домой, я и говорю:

— Дура ты, дура! Что тебе с него? Гляди, ребят сколько! А мало наших моздовских, вон за выгоном красноармейцы палаток настановили — любого выбирай, милуйся. И забудешь про этого охломона!

И еще всяко я шутить умела. Шел мне уже девятнадцатый год — замуж выходить надо. Матушка с отцом балакали об этом, намеки давали, какого, значит, мне мужа надо. А матушка еще поучала:

— Ты, девка, гляди не распечатывайся до времени. Выйди замуж, а там судьба покажет: ладно заживешь с мужем — твое счастье, нет — свое, девонька, успеешь взять, только с умом все делать надо, не абы как…

Спокойно так говорила, потому что видела: хоть и озорная я, а держу себя разумом в узде. Не били меня дома, не ругали. Один раз, помню, поучили хорошенько — и на том кончили. Случилось это на тринадцатом годе моей жизни, как раз я тогда школу бросила. Не любила я учиться — просто страсть! Скучно было. Сижу над книжкой, читать читаю, а в голове мысли все о чем-нибудь другом. Никак не запомню прочитанное, шваркну книгой об пол, прыгну и начну ее топтать. Потом разорву, в печь брошу и сожгу. Матушка понукала меня на ученье. Отец нисколько. Он говорил:

— Бабу надо учить ремнем да кнутом. А лечить ее — это нам, мужикам, богом завещано.

При людях так говорил. Смеялись все, и я смеялась, и бросила я ученье.

Тогда жил с нами по соседству ветеринар, работал он на бойне. Высокий такой, грузный. В белых штанах ходил. Что он мне дался — не знаю. С ним-то и случилось у меня наваждение. По вечерам он часто на крылечке сидел, газеты читал. Подсяду к нему. Он мне что-нибудь рассказывает, расспрашивает меня. А я вся аж зайдусь от чего-то, привалюсь к нему, и такое желание — чтоб он взял меня, понес куда-нибудь.

Приметила это матушка, доложила отцу. Закрыли они однажды среди дня окна, ставни. Двери заперли. Матушка взяла в руки мокрое полотенце, отец — ремень. И начали меня охаживать. Господи! И на стены я прыгала, и на них кидалась. Они знай меня вылущивают. Так вылущили, что чуть ли не с месяц с кровати не вставала. Когда поднялась — легко мне, весело. Ветеринара и видеть не могла даже. Только сны еще некоторое время одолевали меня страшные: снились мужики. Все такие лохматые, корявые. Бегали за мной, ловили. В ужасе проснусь вся в поту да скорей к матушке на кровать. Потом и сны оставили меня. Зажила я спокойно, ждала подходящего человека.

Я и теперь женщина видная, особенно издаля, а девкой уж какая была!

Бывало, натяну чулки шелковые, надену туфельки на каблучке, платье крепдешиновое с вырезом. И подамся в город. Кто ни встретится, всяко оборотится, посмотрит вслед. Любой городской не уступала.

По вечерам, как водится у нас, любовь крутила с одним парнем, Павлом Комраковым, он слесарем работал на железной дороге. Красюк жуткий был. Настырный, горячий такой. Очень он нравился мне. Уж до чего было изомнет, истискает всю в саду нашем, кажись, вот и конец мне, опрокинусь. Ан нет. Оттолкнусь от него, дохну воздуху и расхохочусь ему в лицо.

— Чего смеешься? — вздыбится он.

— Да весело, Паша, — скажу, — очень уж мне от твоих действий невозможно даже смешно!

— Что ж это так? — кипятится.

— Да так. Что затакал?

— Я жениться на тебе хочу, Люба! — кричит. — Давай поженимся!

— Я пока не собираюсь, — отвечу беспечно. И веточку сломлю, покусываю. Песенку запою.

— Может, кто другой есть?

— А это уж мое дело, — отвечаю, — может, ты у меня не первый, не ты и последний!

Он аж зубами заскрипит, а я в дом убегу. Он захватит голову руками, сидит один на лавочке, не уходит. Кобель у нас был. Полканом звали. Огромный, злой-презлой, его потом немцы застрелили. На ночь его спускали с цепи. Павлушку он знал, не трогал. Подойдет к нему, лизнет в голову, сядет супротив и сидит. Потом как завоет-завоет, даже страшно мне делалось. Иной раз намекну Павлу серьезно:

— Погоди, Павлуша, наше время с тобой еще настанет, милый.

— Когда же?

— А погоди, я тогда сама подскажу тебе…

Дом наш, как видите, и теперь хорош. Такому гнезду любая моздовская женщина позавидует. Забор, правда, расшатался. А тогда он крепким был, поверху оббит колючей проволокой, гвоздями. Не упомню, чтоб хоть один мальчишка забрался в сад. Да и Полкан бы не пустил. Полкан наш злым был только для чужих. Своих боялся, ласкался к нам. Утречком выйдет отец во двор, вскинет свою левую черную бровь…

— Полкан! — крикнет. И Полкан через весь двор ползет к нему на брюхе, улыбается, хвостом виляет. Отец погладит его костылем, пнет ногой. Погуляет по саду, оглядывая забор. После завтрака прицепит к ноге деревянную свою ступку и с тележкой отправится на базар. Место там за ним было закреплено напостоянно, правда без всякой официальности. Его все знали, и никто не связывался с ним. Торговал он махоркой, старьем разным. Сидел как раз — может, видели? — в том месте, где кончается овощной ряд и начинается толчок. Покалечили его на войне с немцами, когда дрались с ними еще при царе. Мог бы он и в сапогах ходить, в ботинках, но не хотел.

— С этой ступой, — говорил он, — выгляжу я представительней. А без нее вид совсем не такой.

Имелись у него документы и про контузию головы. Так что милиция не трогала его, а когда он разбуянится, его обходили. Матушка тоже промышляла на базаре. Торговала яблоками, грушами, овощами всякими. Сад у нас отлично плодоносил. А когда неурод выпадал, тоже не беда, без дела она не сидела. Утречком отправится отец по дороге